Лермонтов
 
Оккультизм

Нетрадиционная астрология

Сферы бытия

Предания

Вестничество
 

Сокращённый вариант главы "МИССИИ И СУДЬБЫ" из книги "РОЗА МИРА" Даниила Андреева

"...Будь терпелив, читатель милый мой!
Кто б нибыл ты: внук Евы иль Адама,
Разумник ли, шалун ли молодой, -
Картина будет; это - только рама!
(М.Лермонтов "Сашка")

С

самых ранних лет - неотступное чувство собственного избранничества, какого-то исключительного долга, довлеющего над собой и душой; феноменально раннее развитие бушующего, раскалённого воображения и мощного, холодного ума; наднациональность психического строя при истинно русской стихийности чувств; пронизывающий насквозь человеческую душу суровый и зоркий взор; глубокая религиозность натуры, переключающая даже сомнение из плана философских суждений в план богоборческого бунта,- наследие древних воплощений этой монады в человечестве титанов; высшая степень художественной одарённости при строжайшей взыскательности к себе, понуждающей отбирать для публикации только шедевры из шедевров... Всё это, сочетаясь в Лермонтове, укрепляет нашу уверенность в том, что гроза в близи Пятигорска, заглушившая выстрел Мартынова, бушевала в этот час не только в Энрофе. Это, настигнутая общим Врагом, оборваласьнедовершённой миссия того, кто доолжен был создать со временем нечто, превосходящее размерами и значением догадки нашего ума, - нечто и в самом деле титаническое.
Великих созерцателей "обеих бездн", бездны горнего мира и бездны слоёв демонических, в нашей культуре до сих пор было только трое: Иоанн Грозный, Лермонтов и Достоевский. Четвёртым следовало бы назвать Александра Блока, если бы не меньший, сравнительно с этими тремя, масштаб его личности.
Если и не приоткрывать завесу над тайной миссии, не совершённой Лермонтовым, то хотя бы угадать её направление может помочь метаисторическое созерцание и размышление о полярности его души. Такое созерцание приведёт к следующему выводу: в личности и творчестве Лермонтова различаются, без особого усилия, две противоположных тенденции. Первая: линия богоборческая, обозначающаяся уже в детских его стихах и поверхностным наблюдателям кажущаяся видоизменением модного байронизма. Если байронизм есть противопоставление свободной, гордой личности окованному цепями условностей и посредственности человеческому обществу, то, конечно, здесь налицо и байронизм. Но это - поверхность; глубинные же, подпочвенные слои этих проявлений в творческих путях обоих поэтов весьма различны. Бунт Байрона есть, прежде всего, бунт именно против общества. Образы Люцифера, Каина, Манфреда суть только литературные приёмы, художественные маски. Носитель гениального поэтического дарования, Байрон как человек обладал скромным масштабом: никакого воплощения в человечестве титанов у него в прошлом небыло. Истинному титану мечта о короне Греции показалась бы жалкой и мелкой детской игрой, а демонические позы, в которые любил становиться Байрон, вызывали бы у него лишь улыбку, если бы он не усмотрел в них действительных внушений демонических сил. А такие внушения были, и притом весьма настойчивые. Жгучее стремление к славе и власти, постоянный маскарад в жизни, низменность итальянских приключений - всё это указывает отнюдь не на титаническую природу этого человека, а только на его незащищённость от демонической инвольтации. А так как общая одарённость его натуры была огромной, а фон, на котором он действовал - общество того времени, - совершенно тускл, то маскарад этот мог ввести в заблуждение не только графиню Гвиччиоли, но и настоящего титана, каким был Гётте, - Байрон амистичен. Его творчество являло собою не что иное, как английский вариант того культурного явления, которое на кониненте оформилось в идеологической революции энциклопедистов революции склептического сознания против, как сказал бы Шпенглер, "великих форм древности". У Лермонтова же его бунт против общества является не первичным, а производным: этот бунт вовсе не так последователен, упорен и глубок, как у Байрона, он не уводит поэта ни в добровольное изгнание, ни к очагам освободительных движений. Но зато Лермонтовский Демон - не литературный приём, не средство эпатировать аристократию или буржуазию, а попытка художественно выразить некий глубочайший, с незапамятного времени несомый опыт души, приобретённый ею в предсуществовании от встреч со столь грозной и могущественной иерархией, это след этих встреч проступал из слоёв глубинной памяти поэта на поверхность сознания всю его жизнь. В противоположность Байрону, Лермонтов - мистик по существу. Не мистик-декадент поздней, истощающейся культуры, мистицизм которого предопределён эпохой, модой, социально-политическим бытиём, а мистик, если можно так выразиться, милостью Божией: мистик потому, что внутренние его органы - духовное зрение, слух и глубинная память, а также дар созерцания космических панорам и дар постижения человеческих душ - приоткрыты с самого рождения и через них, в сферу сознания просачивается вторая реальность: реальность, а не фантастика.
Это превосходно показал на анализе лермонтовских текстов Мережковский - единственный из критиков и мыслителей, который в суждениях о Лермонтове не скользил по поверхности, а коснулся трансфизического корня вещей (Д.С. Мережковский, "Лермонтов"). Лермонтов до конца своей жизни испытывал неудовлетворённость своей поэмой о Демоне. Даже в "Сказке для детей" он упоминает о нём:

"Но я не так всегда воображал
Врага святых и чистых побуждений.
Мой юный ум, бывало, возмущал
Могучий образ; меж иных видений,
Как царь, немой и гордый, он сиял
Такой волшебно сладкой красотою,
Что было страшно... и душа тоскою
Сжималася - и этот дикий бред
Преследовал мой разум много лет.
Но я, расставшись с прочими мечтами,
И от него отделался - стихами!"

По мере возрастания зрелости и зоркости он не мог не видеть, сколько частного, эпохального, человеческого, случайно-автобиографического вплелось в ткань поэмы, снижая её трансфизический уровень, замутняя и измельчая образ, антропоморфизируя сюжет. Очевидно, если бы не смерть, он ещё много раз возвращался к этим текстам и в итоге создал бы произведение, в котором, от известной нам поэмы осталось бы, может быть, несколько десятков строф. Но дело в том, что Лермонтов был не только великий мистик; это был живущий всею полнотою жизни человек и огромный - один из величайших у нас в XIX веке - ум. Богоборческая тенденция проявлялась у него поэтому не только в слое мистического опыта и глубинной памяти, но и в слое сугубо интелектуальном, и в слое повседневных действенных проявлений, в жизни. Так следует понимать многие факты его внешней биографии: его кутежи и бреттерство, его юношеский разврат - не пушкински весёлый, а угрюмый и тяжкий, его поведение с теми женщинами, перед которыми он представлял то Печорина, то почти что Демона, и даже, может быть, его воинское удальство. (К 25 годам все эти метания Лермонтова кончились, утратили для него всякий интерес и были изжиты, в то время как Байрон продолжал быть игралищем всевозможных сил до конца своей 35-летней жизни.) В интелектуальном же плане эта бунтарская тенденция приобрела вид холодного и горького скепсиса, вид скорбных, разъедающе-пессимистических раздумий чтеца человеческих душ. Такою эта тенденция сказалась в "Герое нашего времени", в "Сашке", в "Сказке для детей" и т.д.
И, наряду с этой тенденцией, в глубине его стихов, с первых лет и до последних, тихо струиться, журча и поднимаясь порой до неповторимо дивных звучаний, вторая струя: светлая, задушевная, тёплая вера. Надо было утерять всякую способность к пониманию духовной реальности до такой степени, как это случилось с русской критикой последнего столетия, чтобы не уразуметь чёрным по белому написанных, прямо в уши кричащих свидетельств об этой реальности в лермонтовских стихах. Надо окаменеть мыслью, чтобы не додуматься до того, что Ангел, нёсший его душу на землю и певший ту песнь, которой потом "заменить не могли ей скучные песни земли", есть не литературный приём, как это было у Байрона, а факт. Хотелось бы знать: в каком же ином поэтическом образе следовало бы ждать от гения и вестника свидетельств о даймоне, давно сопутствующем ему, как не именно в таком? Нужно быть начисто лишённым религиозного слуха, чтобы не почувствовать всю подлинность и глубину его переживаний, породивших лирический акафист "Я, Матерь Божия, ныне с молитвою....", чтобы не уловить того музыкально-поэтического факта, что наиболее совершенные по своей небывалой поэтической музыкальности строфы Лермонтова говорят именно о второй реальности, просвечивающей сквозь зримую всем: "Ветка Палестины", "Русалка", изумительные строфы о Востоке в "Споре"; "Когда волнуется желтеющая нива", "На воздушном океане", "В полдневный жар в пустыне Дагестана", "Три пальмы", картины природы в "Мцыри", в "Демоне" и многое другое.
Очевидно, в нанправлении ещё большей, предельной порялизации этих двух тенденций, в их смертельной борьбе, в победе утверждающего начала и в додстижении наивысшей мудрости и просветлённости творческого духа и лежала несвершённая миссия Лермонтова. Но дело в том, что Лермонтов был не "художественный гений вообще" и не только вестник, - он был русским художественным гением и русским вестником, и в качестве таковых он не мог удовлетвориться формулой "слова поэта суть дела его". Вся жизнь Михаила Юрьевича была, в сущности, мучительными поисками, к чему приложить разрывающую его силу. Возможно, этот титан так и не разрешил бы никогда заданную ему задачу: слить художественное творчество с духовным деланием и подвигом жизни, превратиться из вестника в пророка. Но мне лично кажется более вероятным другое: если бы не разразилась пятигорская катастрофа, со временем русское общество оказалось бы зрителем такого - непредставимого для нас и неповторимого ни для кого - жизненного пути, который привёл бы Лермонтова - старца к вершинам, где этика, религия и искусство сливаются в одно, где все блуждания и падения прошлого преодолены, осмыслены и послужили к обогащению духа и где мудрость, прозорливость и просветлённое величие таковы, что всё человечество взирает на этих владык горных вершин культуры с благоговением, с любовью и трепетом радости.

 

Выше часто упоминалось о том, что Лермонтов, в своих произведениях, в поэтической форме, воплотил непреложные факты, факты иных миров. Факт того, что иногда, в человечестве, воплощаются и Ангелы, ведомые либо назначением с выше, для осуществления некой миссии, либо для обогащения опыта Духа, либо в силу индивидуального, порыва души. Но в любом случае, получив одеяния наших слоёв реальности, эти посланцы, на время забывают о себе, сквозь плотную оболочку низшего астрала, ментала и эфирные покровы, до сознания могут доходить лишь смутные отгололски о истинной Духовной Сущности воплощённого. Оккультисты поймут, прочитав ниже приведённые выдержки из поэмы "Ангел Смерти"....

"....Есть Ангел Смерти; в грозный час
Последних мук и расставанья
Он крепко обнимает нас,
Но холодны его лобзанья,
И страшен вид его для глаз
Бессильной жертвы; и невольно
Он заставляет трепетать,
И часто сердцу больно, больно
Последний вздох ему отдать.
Но прежде людям эти встречи
Казались - сладостный удел.
Он знал таинственные речи,
Он взором утешать умел,
И бурные смирял он страсти,
И было у него во власти
Больную душу как-нибудь
На миг надеждой обмануть!

Равно во все края вселенной
Являлся Ангел молодой;
На всё, что только прах земной,
Глядел с презрением нетленный;
Его приход благословенный
Дышал небесной тишиной;
Лучами тихими блистая,
Как полуночная звезда,
Манил он смертных иногда,
И провожал он к дверям рая
Толпы освобождённых душ,
И сам был счастлив. Почему ж
Теперь томит его объятье,
И поцелуй его - проклятье?....

             ********
....В то время смерти Ангел нежный
Летел чрез южный небосклон;
Вдруг слышит ропот он мятежный,
И плач любви и слабый стон,
И, быстрый как полёт мгновенья,
К пещере подлетает он.
Тоску последнего мученья
Дух смерти усладить хотел
И на устах покорной Ады
Свой поцелуй напечатлел:
Он дать не мог другой отрады!
Или, быть может, Зораим
Ещё замечен не был им....
Но скоро при огне лампады
Недвижный, мутный встретив взор,
Он в нём прочёл себе укор;
И Ангел смерти сожаленье
В душе почувствовал святой.
Скажу ли? - даже в преступленье
Он обвинял себя порой.
Он отнял всё у Зораима:
Она была лишь им любима,
Его любовь была сильней
Всех дум и всех иных страстей.
И он не плакал, - но понятно
По цвету бледного чела,
Что мука смерть превозмогла,
Хоть потерял он невозвратно.
И Ангел знал, - и как не знать?
Что безнадежности печать
В спокойном холоде молчанья,
Что легче плакать - чем страдать
Без всяких признаков страданья.

И Ангел мыслью поражён,
Достойною Небес: желает
Вознаградить страдальца он.
Ужель Создатель запрещает
Несчастных утешать людей?
И девы труп он оживляет
Душою ангельской своей.
И, чудо! кровь в груди остылой
Опять волнуется, кипит;
И взор, волшебной полон силой,
В тени ресниц её горит.
Так Ангел Смерти съединился
Со всем, чем только жизнь мила;
Но ум границам подчинился,
И власть - не та уж, как была,
И только в памяти туманной
Хранит он думы прежних лет;
Их появленье Аде странно,
Как ночью метеора свет.....

             ********
.....Страдальцу Ада не внимала,
Лишь молча крепко обнимала,
Забыв, что у неё уж нет
Чудесной власти прежних лет;
Что поцелуй её бессильный,
Ничтожный, как ничтожный звук,
Не озаряет тьмы могильной,
Не облегчит последних мук....

             ********
...Уж тихо каплет кровь из раны;
И с криком, точно дух ночной,
Над ослабевшей головой
Летает коршун, гость незванный....

             ********
.....Чья тень прозрачной мглой одета,
Как заблудившийся луч света,
С земли возноситься туда,
Где блещет первая звезда?
Венец играет серебристый
Над мирным, радостным челом,
И долго виден след огнистый
За нею в сумраке ночном...
То Ангел Смерти, смертью тленной
От уз земных освобождённый!...
Он тело девы бросил в прах:
Его отчизна в небесах.
Там всё, что он любил земного,
Он встретит и полюбит снова!...

Всё тот же он, и власть его
Не изменилось ничего;
Прошло печали в нём волненье,
Как улетает признак сна,
И только хладное презренье
К земле оставила она;
За гибель друга в нём осталось
Желанье миру мстить всему;
И ненависть к другим, казалось,
Была любовию к нему.
Всё тот же он - и бесконечность,
Как мысль, он может пролетать
И может взором измерять
Лета, века и даже вечность.
Но Ангел Смерти молодой
Простился с прежней добротой;
Людей узнал он: "Состраданья
Они не могут заслужить;
Не награжденье - наказанье
Последний миг их должен быть.
Они коварны и жестоки,
Их добродетели - пороки,
И жизнь им в тягость с юных лет..."
Так думал он - зачем же нет?...

Его неизбежимой встречи
Боиться каждый с этих пор;
Как меч - его пронзает взор;
Его приветственные речи
Тревожат нас как злой укор,
И льда хладней его объятье,
И поцелуй его - проклятье!...

Наверх